6 апреля

Робби выдергивают с их крайне плохо импровизированного завтрака, и он, в обнимку с ноутбуком, исчезает с кухни, оставляя Аллегре груз мыслей и вынужденного ожидания. Хорошо справлялась с одиночеством она примерно никогда, а теперь когда буквально все в ее жизни мерцало надписями "неизвестность" - и было еще хуже. Сонг смотрит на часы на стене, отщипывает кусок питы от остывающего донера и тяжело вздыхает. Говно.

Она не знает, на что она рассчитывала: эстражисты же не школа, где тебе выдадут учебники и расписание занятий, но все-таки у Аллегры было представление, что хоть что-то на первых порах ей объяснят. Хотя бы что делать, а что нет! Потому что пока что получалось, что Юджин привел ее на собрание - и бросил; Райдер - кхе - объяснил, почему ей теперь нельзя сделать и шагу из штаба, - и тоже умотал (и плевать он хотел, что ему тоже нельзя!), Робот - помог, не выгнал, даже накормил завтраком - но, бля, тоже слинял. Девушка начала улавливать какую-то тенденцию, но из-за не заканчивающегося стресса последних двух дней и эмоциональных горок могла сделать только один, совершенно иррациональный вывод: как будто бы ее здесь никто не рад был видеть. Вполне возможно, что у эстражистов тоже было другое представление о том, насколько самостоятельными могут быть новички.

Пока что встреча с Джином и Дореей тоже была в подвешенном состоянии, у нее появилась всего лишь одна продуктивная идея, чем себя занять: можно было попытаться сделать их общее с Райдером новое пристанище хоть капельку поуютнее. Хотя идея была из разряда невыполнимых (оба прибыли в штаб совсем налегке), Аллегра со всей решимостью потратить свою энергию хоть на что-то иное, чем стресс, была готова к таким челленджам.

Но стоило ей выйти из кухни, как нее чуть не вылили кофе, а потом... Произошло что-то ну уж очень неожиданное на контрасте ее утра с Роботом: ее обняли.

Аллегра удивленно хлопает глазами, и только потом вспоминает, что с Арти они уже виделись вчера. Да уж, эти эмоциональные горки ее довели.

- Привет, - Аллегра расплывается в такой широкой улыбке, что возможно это даже немного неприлично. Но Фэй - это некоторая константа в ее жизни, обозначающая "мы обязательно выживем". Встречались они каждый раз далеко не в самых приятных обстоятельствах, но каждый раз можно было сжать руку друга в своей и почувствовать это молчаливую попытку приободрить.

- Мерлин, ты не представляешь, как я рада тебя видеть, - Аллегра с силой бегемота тянет его за собой по ступеням наверх.

Какая-то часть ее мозга на автомате додумывается, что, наверно, "попиздеть" честно и обо всем им лучше сейчас наедине. И хотя та же самая часть думает, что Робот вполне может "на всякий случай" прослушивать штаб, она все-таки надеется, что комнату своего друга (теперь не только его), Аббас обошел своим вниманием. Поэтому Сонг толкает дверь в их спальню...

- Заходи! Ой... - и только потом вспоминает, что никто из них с утра не думал прибираться... или хотя бы повесить одежду... или застелить кровать...

Сгорая от смущения, Аллегра быстро орудует палочкой, пытаясь привести комнату в приличный вид.

- В общем, как бы это сейчас не выглядело... Короче, меня привел Юджин. Так, подожди, нет, надо сначала: некоторое время назад я пришла к профессору Родденберри... - многозадачность никогда не была ее коньком, поэтому сейчас Сонг путается в показаниях, толстовка улетает на люстру, потому что она забылась и начала жестикулировать той рукой, в которой палочка... - Садись! - наконец она указывает на кровать, неровно застеленную покрывалом (ну как есть!), убирает наконец палочку и вздыхает, - Мне тебе нужно очень много чего рассказать.

18 апреля

Жизнь налаживалась. Условно говоря. Хотя даже не так: Аллегра постепенно привыкала к тому, какой была ее новая жизнь. И окружающие, некоторые - кхем, Райдер, кхем - с трудом, но тоже привыкали. Случились первые собрания, первые эксперименты с Дореей и Джином - и даже первая операция. Спустя два дня Аллегру даже почти не потряхивало. Наоборот, то, что операцию признали все-таки успешной, даже давало определенные опыты для гордости. Хотя, конечно, вопрос, хочет ли она повторять этот полевой опыт, Сонг все-таки задвинула на потом.

Но тем не менее адреналин полевой вылазки и резко осмысленная хрупкость жизни (а также более упрямое чем когда-либо желание жить) несомненно взбодрили Аллегру. Теперь хотелось больше радоваться каждой мелочи. Например, заводное песне на радио, обещавшей хороший день, завтраку, и даже круглой, тупенькой - но улыбающейся - хлопушке (почти как она сейчас) на коробке с хлопьями. Этим утром Аллегра была предоставлена на кухне практически сама себе - за исключением курящего в окно Зика, который никак не хотел соблюдать правила и уходить курить на крышу. Но этому утру не было суждено остаться таким же беззаботным.

С резким хлопком, так, что Аллегра от неожиданности подбрасывает в воздух коробку хлопьев, которую так внимательно изучала за завтраком, в кухню вваливаются двое. И от того, в каком они виде, Аллегра не сразу определяет, кто это. Она тупо хлопает глазами на стальной тон Робота и его - и так вечно непроницаемое - а сейчас к тому же еще и абсолютно безучастное к валяющемуся на полу Артемису - лицо, и по спине внезапно бегут мурашки. Но Аббас исчезает в проходе, а за ним и Яксли, который останавливается у Фэя только для того, чтобы секунду-другую изучить кровавое месиво и фыркнуть.

Сонг отмирает, и резко кидается на пол к Арти, пытается дрожащими руками его перевернуть, чтобы увидеть лицо, - а то ей очень, очень страшно, что ее друг прямо здесь и окочурится, потому что жестокое "вот что бывает с теми..." совершенно не обещает, что Фэй будет жить.

- Это я, - дрожащим голосом повторяет из раза в раз Аллегра, не заканчивая попыток помочь Фэю, - Слышишь? Это Аллегра, не бойся, - ей все-таки удается перевернуть его на спину и положить его голову к себе на колени.

Ладно, он смотрит на нее почти даже осмысленно и уж точно может дышать. В крови он больше измазан - но сломан нос? И девушка дает себе пару секунд, чтобы закрыть глаза и несколько раз глубоко вдохнуть. Знала бы она, что в эстражистах столько камикадзе, совершенно не заботившихся о своем физическом (и ментальном, кстати, то же, ха!) здоровье, она бы заранее прошла курсы первой помощи. Потому что за предыдущие десять дней ей пришлось применить медицинских заклинаний больше, чем за все двадцать лет жизни до этого.

Аллегра ласково утирает рукавом белой кофты кровь с лица друга и не может себе представить, что же такого он мог сделать, чтобы вывести Робби настолько. Вся эта ситуация страшит ее до чертиков. Если бы не хрипящий у нее на руках Фэй, то она бы уже догоняла Аббаса и палочкой наготове - это он, якобы, блять, должен являться оплотом координации и спокойствия эстражистов! Вопрос "что за хуйня?!" у нее был абсолютно ко всем в этой ситуации. В том числе к Зику, который хмыкнул на кровавое зрелище так, как будто бы наблюдал это не в первый раз. Но с выяснением придется подождать.

Аллегра считает до десяти, чтобы руки не дрожали, и начинает аккуратно, накладывать исцеляющие заклятия, наплевав, что в кухне вообще-то нельзя колдовать. Бить своих тоже нельзя, блять.

Сломанный нос она еще не лечила.

в последнее время выходные становятся роскошью: между работой в "дырявом котле" и вечными, никогда не прекращающимися делами ордена, уайтт обнаруживает себя белкой в колесе, и не помнит, когда еще так уставал. во время стажировки на драконоборца? кажется, что это было в прошлой жизни. при этом, то самое пресловутое "последнее время" длится уже года два? три? кэссиди устало трет шею, морщится и затягивается. он выдохся больше, чем хотел бы признавать. он был благодарен ордену за новую цель в жизни (если бы еще не абсолютный фатализм и похуистичность, сдохнет он или нет), но жил уайтт уже на автомате. может быть, чтобы не задумываться о всех остальных проблемах, которые он предпочитал не решать. кстати, сколько он не писал эсме?

в небольшой квартирке бардак и стоит постоянная дымовая завеса. трава стала больше привычкой и наименее опасным способом справиться с собой - уайтт одновременно ненавидел себя и просто боялся не вынести тяжесть мыслей без привычного косяка в руке. сказать честно, он даже и не пытается уже много лет. а с ним никто и не спорит: со временем люди привыкали к резковатому запаху от его одежды, а кроме этого по кэссиди уже было и не сказать, что он под чем-то. ржал он дебильно всегда.

уайтт заходится в приступе тупого ржача, разглядывая десяток разбитых яиц на полу. интересно, если ему раскроить череп, его мозги на полу также глупо будут выглядеть? а можно и попробовать как-нибудь.... он затягивается, хлебает из бутылки и растерянно оглядывается в поисках палочки.  где-то здесь эта хрень валялась... вместо этого взгляд упирается в разбитую рамку фотографии, на которой они с хизер не прекращаю смеяться какой-то его глупой шутке.

кэссиди смотрит на бумаги ордена - он все еще не может сообразить, как они смогут это провернуть, и горло сжимает тугой обруч страха. уайтт закашливается и недовольно сопит: размяк ты, парень; тут не должно быть вопросов, если альбус сказал, значит смогут. в конце концов, что, уайтт, ты тряпка, которая боится умереть?

бешеный стук в дверь сбивает его с мысли, и кэссиди хватается за палочку на автомате. не то что бы эту хлипкую дверь с потрескавшейся краской на косяках сложно было сломать; да и наверно, нормальные люди бы ее открыли заклинаниями, а не ломились как толпа бешеных медведей. наконец, он слышит, как проклинает его эсме и улыбается, расслабленно обмякая: ну, теперь стало все понятно. медведица.

- да подожди ты, что за пожар, - одним большим взмахом палочки он отправляет бумаги в шкаф, из которого тем временем вываливается что-то из одежды, и запирает его заклинанием на всякий случай. шорты нелепой уликой так и остаются лежать на полу.

он так и не рассказал ей про орден, и переодически кэссиди грызет чувство вины за то, что у него опять секреты от сестры; но потом кто-то умирает от рук пожирателей, а сколько бы лет не прошло, уайтт до сих пор не может смотреть спокойно на все эти списки жертв в некрологах газет и понимает: он будет врать столько, сколько нужно, лишь бы никогда не увидеть имя эсме там. 

кэссиди так и смотрит на фотографию, не в силах оторвать взгляд от счастливых беззаботных лиц. улыбки искажаются сквозь разбитое стекло, но даже это не мешает уайтту слышать отголоски этого звонкого высокого смеха девушки, которую он больше не увидит, - которую он проебал по собственной глупости, как и всю свою жизнь до этого. самокрутка сгорает до фильтра, обжигая пальцы, и только это выдергивает кэссиди из воспоминания. он шипит больше не от боли, сколько от обиды,  сам не замечает, как роняет косяк под ноги, и смотрит в одну точку - только это уже не помогает; эти слезы уайтт не в состоянии контролировать. парень сползает по кухонному шкафчику рядом с разбитыми яйцами; внутри не находится даже злости - разбитые костяшки на пальцах уже почти зажили, а целая мебель в его квартире еще осталась. один - ноль в пользу депрессии. внутри только бесконечная тоска. и безумно хочется кричать и звать на помощь. но взгляд хизер в последнюю встречу не забыть; нет, он не может быть таким эгоистом, он больше не будет никого убивать своим существованием. письма эсме все распечатаны, хранятся ворохом на тумбочке - это единственная поверхность, на которой нет замусоренной пепельницы, потому что уайтт не может позволить себе случайно сжечь все, что у него осталось от последнего человека, которому не все равно. она смущенно-вымученно улыбается в своей выпускной мантии, пишет о своих мечтах, и кэссиди молится только об одном: чтобы они начали исполняться так быстро, чтобы сбили и унесли сестренку потоком счастливой жизни и она уже забыла наконец ему писать.

- хэ-хэй, - уайтт встречает эсме широкой улыбкой, но та, кажется, даже и не замечает, проскальзывая внутрь нервной тенью, - да что... ты банк что ли ограбила? - он неловко шутит и затягивается, следит за тем, как эсме маленький бешеным бладжером носится по его квартирке.

хватает чашку - парень было хочет предупредить, что он не уверен точно, сколько этому кофе дней, - но уже поздно. он терпеливо ждет и курит, пока поток хаотичных эмоций и мыслей утихет в малышке. ну потому что это же эсме, и она не может так долго; потому что это эсме и рано или поздно она сама предлагает наилучший выход.

но тут со вселенной что-то не так, и уайтт хмурится. в два широких шага своего каланчевого роста, покрывающих половину комнаты, он нагоняет ее и обнимает со спины медвежьей хваткой. в его руках она все так же кажется маленькой девочкой, которую можно посадить на плечи и катать, словно им все еще семь и десять и единственная магия в их жизни - это как высоко летает воздушный змей. но все змеи падают, как только затихает ветер.

они падают на диван, и уайтт все еще не отпускает - не хочет - боится за - сестру. та как будто бы дрожит, и он надеется, что это просто от холода. наивно. вспоминает, что в руках все еще самокрутка, затягивается, и уводит правую руку на излет, еще не хватало эсме обжечь. они так и замирают в тишине квартиры, так что слышно, как снаружи барабанит дождь по подоконнику.

- мис... все хорошо будет, - уайтт шепчет ей в волосы, крепко прижимая к себе, - мы со всем разберемся.

твою мать. кэссиди беспомощно пялится на коротышку-сестру и надеется, что это все галлюцинации. он пытается преградить ей путь в квартиру, но призрак проскальзывает быстрее, оставляя после себя шлейф сладковатых духов. удушающее доказательство реальности происходящего. у него нет ни одного слова для нее, хотя хорошо бы было сейчас наорать, послать, смертельно обидеть - сделать уже ну что-нибудь, чтобы у эсме пропало желание вообще когда-либо еще к нему обращаться. но он молчит, и сил хватает только на то, чтобы вместе со слезами из него не стали вываливаться мольбы о помощи. он молчит, не позволяя себе почувствовать хоть на долю секунды это облегчение. и надежду. - далеко-далеко, за три девять земель на маленьком острове посреди океана. отдыхал, - сквозь зубы цедит уайтт то, что говорил уже не раз людям; против беспомощности у него только одно оружие: пожирающее все обида на мир, - чего надо, мисси? - он находит наконец на столе пакет с травой и концентрируется на том, чтобы сделать себе новый косяк. потому что если посмотрит на нее - он пропадет.

он почти забыл, что такое быть старшим братом.